Читать онлайн книгу "Степь 3. Закат"

Степь 3. Закат
Александр Берник


Времена образования Руси. Ордынская культура постепенно переходит на оседлую государственность. Князья, рассевшиеся «на столах», переводят обычный рэкет в подобие налоговой системы. Начинается интенсивное объединение разношёрстных орд под единое правление. Это начало конца степной вольницы. На бытовом уровне славянские и ордынские культуры замешиваются в невообразимый конгломерат и уже через несколько поколений было невозможно понять: где исконно славянское, а где привнесённое степное. Книга написана по мотивам запрещённой былины «О женитьбе князя» из списка А.Н.Афанасьева.

Содержит нецензурную брань.





Александр Берник

Степь 3. Закат





Пролог


„Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами“

(Повесть временных лет. Нестор. 1110 г.)

Странная вещь – древняя история. По степени правдоподобия того или иного события она удивительным образом похожа на все мировые религии. В науку историю можно только верить. И всё. Потому что ничего конкретного ни понять, ни доказать сегодня уже невозможно. Остаётся только фанатично верить, проповедуя при этом определённую точку зрения среди жаждущих познать, создавая паству сторонников, уверовавших или увидевших в этом какую-либо выгоду для себя.

Все существующие религиозно-исторические версии образования Руси в той или иной степени связывают данное явление с внешними силами северо-запада и запада, абсолютно не обращая никакого внимания на восток. Почему произошло именно так, даже задумываться не приходится. Потому что и политическая, и вероисповедальческая платформы времён писания первоисточников были едины в векторе воздействия, а по-другому и быть не могло. Отсюда складывается впечатление, что восточней Руси находилась человеческая пустыня, не имеющая никакого влияния на жизненный устой славянских и финно-угорских народов.

А ведь там в степях от Днепра до Волги и в те времена безбедно существовала многотысячелетняя ордынская культура, отметившаяся в истории человеческой цивилизации именно постоянными, и как правило насильственными процессами государствообразования во всех краях, докуда дотягивалась.

Не буду проповедовать, собирая паству. Не собираюсь ничего доказывать и аргументировать. Просто вкратце опишу события зарождения предтечи нашего государства с точки зрения ордынской, а не западной культуры. Начнём с территорий, вошедших в исторические анналы под названием Русь.

Широкая полоса лесов восточнее Карпат от Чёрного до Белого моря представляла собой немереное скопление городов. Уточнение: город – это «огород», то есть огороженное и укреплённое поселение. В среднем, размерами эти «огороды» были до одного гектара, что соответствует площади футбольного поля.

Существовали крупные города, доходившие до двух гектар, но основная масса имела укреплённую территорию в половину футбольного поля и меньше. Не огороженных поселений в те «дикие» времена, не существовало. И это было связано нисколько с культурными особенностями архитектуры славян и меря, а с вопросами элементарного выживания. На всей этой территории творился «бандитский беспредел», говоря современным языком. Притом беспредел творили именно представители ордынской культуры.

Орды, они же вольнонаёмные бандформирования беспрестанно «пилили» районы своего прокорма, «рассаживаясь на столах» подконтрольных им городов. Сколько их всего промышляло на то время на локально выбранной нами территории сказать затруднительно, но однозначно можно утверждать, что не существовало ни одного свободного от их "крышевания" населённого пункта. Подобное можно утверждать с гарантией, потому что лихие ребятки такого бы просто не допустили.

Единого централизованного управления, некого общего «сходняка» среди этих орд в то время тоже не существовало. Каждый сам за себя и кто во что горазд. Хотя, даже по нашему пониманию этих процессов, орды то и дело объединялись в некие конгломераты, чтобы «порешать» вопросы с зажравшимся соседом-конкурентом, «обломать ему рога» и в угоду себе «попилить» его кормушку.

Понятно, что рано или поздно в этом «крысином» сообществе должна была родиться «крыса-волк» или «крысаед», то есть крыса-каннибал, забравшаяся в авторитеты по праву сильного. Таким лидером среди бесчинствующих орд стал некий Рюрик. Был он не один, естественно. Но сколько орд входило в его конгломерат, остаётся загадкой. Про якобы двух братьях при нём – это сказка, вернее более поздняя копирка с европейских легенд того времени.

А вот при его малолетнем сыне Ингоре (Игоре), ставшим преемником, уже можно конкретно говорить, что кроме отцовской в конгломерат входили ещё шесть орд, главари которых поимённо прописаны в договоре с Византией от 907 года.

А уже через четыре года объединение всех бесчинствующих бандформирований достигло двадцати пяти. Добровольно сторонние орды присоединились к Олегу или он нагнул их силой, в принципе неважно. Важно то что все они в конгломерате имели равные права и обязанности. Ингор, признанный главным князем, получал власть по формуле: «лучший среди равных». Это древний ордынский закон соединения орд.

Согласно тому же закону, эти объединения носили некое собирательное название по району их кровавой деятельности, если оно было звучным и чётко определённым, но в большинстве случаев по кличке князя или кагана, сформировавшего данный конгломерат.

Рюрик «встал у руля» уже до него объединённой орды и носившее собирательное название – русины. Русины – это не национальность. Как и до этого разношёрстные скифы, сарматы, гунны, готы и так далее. Русины – это многонациональные бандформирования, верхушку которых в те времена составляли выходцы из северной Европы, и процентов на девяносто состоявших из вольнонаемников со всех концов света и в первую очередь из ушедшего из-под родительского контроля представителей местных племён и народов.

Каждая орда имела строго определённую, отточенную тысячелетиями структуру. Во главе стоял главарь: князь, каган, хан, царь, король, атаман и так далее. Его титул соответствовал культурной принадлежности. У главаря был ближний круг – ближники. Их число в зависимости от мощи орды варьировалось от нескольких человек до нескольких десятков. Это была так называемая личная дружина.

Ближники делились на воев – боевиков и бояр – хозяйственников. В ближний круг главаря входили только проверенные и «в доску» свои, во многих случаях, повязанных кровавым родством или побратимством, очень древним ордынским институтом привязки людей друг к другу.

Побратимство – это братство по духу, значимое куда больше, чем родство по крови. Побратимами становились люди, прошедшие специальный обряд. В дохристианскую эпоху с совместным жертвованием собственной крови и вина.

На побратимов накладывались жёсткие обязательства. Например, побратим обязан был после смерти друга жениться на его жене и заботиться о его родителях и детях. Обязан был приходить на выручку всеми силами и средствами, даже без зова о помощи, если тот попадал в беду, например, в плен. И ещё много различных обязанностей по отношению друг к другу.

Удивительно, но этот обряд сохранился в казачестве до наших дней почти без изменений. Только освободили от необходимости брать в жёны вдову, да сам ритуал сделали бескровным.

У каждого доверенного ближника был свой круг. У воев – это атаманы казачьих орд, находившиеся в его подчинении. Атаманы были выборными лицами, а само основное тело княжеского войска – казаки, набирались из вольнонаёмных служак по договору и имели некоторую степень свободы: устраивает вознаграждение – служишь, не устраивает – разрываешь договор, идёшь к другому.

У бояр – свои подвластные люди, определяющие торговый оборот, аккумуляцию средств и логистику.

В общем случае приличная княжеская орда могла составлять несколько тысяч человек, а при объединении, и несколько десятков тысяч. Именно такая объединённая орда русинов под руководством Рюрика «застолбила» территорию разно племенных городов славян, меря и веси, скинув по ходу с доходного рэкета над Киевом орды Аскольда и Дира. И попробовали бы они вякнуть.

А то, что церковники через полтора столетия об этих делах красиво написали, пусть будет на их совести. Да по-другому они и написать бы не посмели.




1. Всё великое в истории, запомненное и переданное из уст в уста потомкам как нечто важное, в обязательном порядке начиналось с пьянки


«В стольном в городе во Киеве,

Что у ласкова сударь-князя Владимера

А и было пированье-почестной пир,

Было столованье-почестной стол.

Много на пиру было князей и бояр

И русских могучих богатырей…»

(Запретная былина «О женитьбе князя» из сборника Афанасьева)

Эх, раздайся столы, завалитесь лавки, прячься честной народ куда ни попадя, русины пир чествуют, столование. Хотя по мнению большинства сторонних наблюдателей этот процесс скорее всего назвали бы просто разнузданной пьянкой. Гуляют ордынцы всегда широко, с размахом и наотмашь со всего плеча, и кто вовремя не спрятался, сам виноват, прости Господи.

Душа русина изрядно захмелев теряет всяческие тормоза, становясь бескрайней как привольная степь, где горизонт в каждую сторону куда бы не посмотрел – край земли. Высотой она выше неба, окунаясь в звёзды. Глубиной, опускаясь ниже загробного мира. Русин без предрассудочных оков, что махом слетают во хмелю, становится вольным словно ветер, а ветру требуется простор, не знающее границ раздолье, оттого плескается его пьяная душа во все мыслимые и немыслимые пространства и упивается всеми чувствами одновременно и каждая пережитая из эмоций – запредельная.

Если весёлость попрёт, так зашкаливает, переваливая за любые края. Безудержный смех доводит до обмоченных штанов, до слёз в три ручья, до кишечного захвата в судороге. Животы с хохотальниками надрываются, Дыхалки не держа напряг, лопают. Не были бы здоровы как кони, то сами бы сдохли от подобного веселья.

А если тоска обнимет, то непременно безмерная, словно гнилая болотная трясина, засасывающая в своё нутро всё без разбора. И гребёт, погань, до чего дотянется, потеряв и попутав всякие берега. Трава от тоски русина жухнет, стелясь к земле. Цветы вянут, превращаясь в прогорклое сено. Птицы на лету крылья складывают и бьются камнями о землю, не выдерживая гнетущих эмоций. Даже лютый зверь, попавший под ту тоску, валится замертво, успев при этом досыта нареветься.

А если злость вскипятила кровь, то беспредельна злоба свирепого русина. Он становится злее сотни цепных псов вместе взятых. Ненавидит, так ненавидит по-настоящему, люто, больше собственной жизни. Тяжела рука русина, да легка на подъём. Пушинкой взмахнётся – молотом рушится. Озверевший русин во хмелю, если что ни так, всегда найдёт на ком злость сорвать, а если не найдёт на ком, так сорвёт на всём что под руку попало или до чего по пьяни дотянется: мебель, сарай, конюшня, да и дом завалит если приспичит.

А когда любовь к нему под пьяную руку попрёт, туши огни по всей округе, станичники. Захлебнётся весь мир во всеобъемлющей и слепой в разборчивости любви ордынца. Когда подпитому русину бабу приспичит, то непременно аж до «самого не могу», аж до зубного скрежета. Если разыгралась в его душе постыдное желание, то держитесь девки за подолы, ибо всем достанется с лихвой, сколь бы вокруг вас не было.

Хотя, по правде сказать, влюблённые русины, во хмелю что мужики, что бабы одним миром мазаны. Что те, что другие своим любовным орудиям не хозяева. Притом тут ещё поспорить можно кто в какой степени. Их передками правят необузданные чувства, неуёмная похоть и всё пожирающая страсть. Голова с мозгами и у тех, и у других здесь лишняя.

А до пьяна напоенная любовь русина, светла как солнце на ясном небе, а потому оттого лучистого света становится незрячей и неразборчивой. И мужику «глубоко по пояс» кого иметь, и бабе так же «высоко» кому отдаться. Это же ЧИСТАЯ ЛЮБОВЬ! Хотя, и в замутнённом сознании. Но так или иначе, она всегда неравнодушна ко всему что шевелится.

Вот так страшно веселясь и напиваясь до сушняка, тихим ором и обжорным сапом гулял молодой киевский князь Сфендослав[1 - В русской исторической литературе – Святослав. Здесь приведена транскрипция его ордынского имени по Византийским источникам.] – сын своего родителя, покойного князя Ингора[2 - Князь Игорь. Так же ордынской имя взято из Византийских источников.], со своей ближней дружиной. Такими же молодыми представителями золотой молодёжи. Уже третий день отдыхал без продыху.

У парадного входа в большой трапезный зал разорялись игруны, обихаживая пьяный ор, умело управляя эмоциональным уровнем пирующих. Чем громче играли, тем шибче меж собой народ орал, повышая накал страстей и словесного задора. А чем громче орал, тем больше распалялся. Дуды дудели, дудари потели, сапели сапели, свистульки свистели, бубны звонко позвякивая бубнили, лишь большой барабан – тумбан, оттумбанился уже с утра третьего дня. Ибо был порван вдрызг, а чинить не кому.

На фоне узорно облёванных столов, свора боярских сынов, закадычных бражников с раннего детства, как и положено состоятельным отпрыскам знатных родов, совсем отбившихся от родительских рук, лупцевали друг другу далеко не трезвые морды. А какая пьянка без драки? Так лишь пшик один. Ни со зла дрались, ни от ненависти, а так, дурь в башках проветривая да силушку показную выпячивая. От того действо это выходило весёлое, с громким гоготом, перемежаясь с матерной руганью потерпевших.

Что не поделили меж собой сыны дома Тудорова, за коих вступились дома Акуна и Войкова с недорослями домов Фастовых, Алдановых и Тудковых, было не известно даже им самим, горемычным. Что уж говорить о сторонних наблюдателях. Там без крепкой чарки вообще ничего не понять, а выпив, так подавно ни за что не догадаешься. Вот такой у них был особый повод.

Дома Рюрика, как, бывало, в развлекательную драку не лезли. Сидели судьями, болели за разные стороны в равной мере, рядили комментарии и втихаря подзуживали, подливая масла в огонь.

Хотя балагур Ватома уже раз девять со скамьи вскакивал, но его старшой брательник – Койсуг всякий раз ловил «нетерпёжника» за штаны и усаживал обратно на скамью, с пьяной напускной степенностью уже по девятому кругу читал нотацию, о недопустимости любого вмешательства домов Рюрика в непотребные дела остальных. Смотришь – смотри, а если кулаки чешутся, иди вон о стену почеши. Она каменная. Она стерпит и за «нетерпёжного» главенствующим родам встревать надобности не будет.

В общем, на боярских скамьях уже в который раз за эти три дня проходило состязания в бестолковой силе, ловкости, вколоченной в рефлексы и в пьяной удалости, с такой же нетрезвой нечувствительностью к кровоточащим наградам и синюшным вознаграждениям. Этими знаками отличия уже почитай все поголовно были украшены, кто принимал активное участие в развлечении. Никого не забыли. Всех не по разу отметили.

На купеческих скамьях, что стояли с противоположной стороны трапезной, ребятушки резвились по-другому. Одно слово – не русины боярские, а славянины, хоть и родовитые. Пить – пьют, разбираться – разбираются, но бескровно и почти без рукоприкладства. Молодые купцы тоже сынки своих родителей, разоряющие их безудержным мотовством, тягались не в рукоприкладстве, а в бахвальстве и в дальности шапкозакидательства.

Здесь ребятки мерились не тупой силой, а производили путём бахвальства замеры у кого «длинней да толще», да у кого «рука мохнатей» и «лапа волосатей». Ор меж ними шёл на самых повышенных тонах, злой, но лишь на мозолистых языках. Рукам волю не давали. Ну, почти. Так лишь кто кого за грудки помнёт и «наезжать» начнёт, но дальше запугиваний с ответными взаимными обещаниями дело не двигалось. Эдакий теоретический мордобой: «я тебя», «да я тебя», «а я всех твоих вместе взятых поперёк» и так далее и тому подобное.

А языкасты здесь были все без исключения. Один Иггивладова сын Улеб чего стоил, базарный горлопан, прости его Господи. Он князем был назначен старшим за их скамьями. Молодой купец уже с отцовскими караванами по торгам хаживал. Кой-чего в мире повидал и успел разного нахвататься. Хотя Апубексаря сынок, Ведуга, тоже за словом в мешок не лез. Как водится, Улеба пару раз уел так уел, обзавидуешься.

Пьяные были сильнее некуда, отчего мало что соображали. А до драки у них не доходило оттого, что ноги спорщиков не держали, притом до упадничества. Кто со скамьи вскакивал, тут же рядом рушился под общий гогот, на некоторое время разряжая накал страстей. Но несмотря на плохую ориентацию в пространстве со временем, и в конец заплетающиеся языки, они продолжали ими мериться, друг над другом потешаться и себя поверх всех выпячивать.

Через пару таких разрядок с громкими падениями, бестолковое купеческое «членоизмерение» как-то само собой перешло в непотребные байки, короткие и жутко пошлые. В общем, затравили пацаны анекдоты, кто во что горазд. Стало им всем весело и главное необидно.

По поводу баечных концовок с неуёмным хохотом принялись пить по новой, закусывая поросёнком, при этом еле заползая на накрытые столы и по уговору без помощи рук кусая прямо от тушки с серебряного блюда. Гогот стоял такой, что стены тряслись. Столы извозюкали, скамьи засалили и сами вымазались, ну свиньи свиньями. Эх, чем бы дитяти ни тешились, лишь бы от безделья не чесалось чего непотребного.

Кстати, что Улеб, что Ведуга на пир вроде бы как не одни прибыли, а с молодыми жёнами, которых привели напоказ перед князем и похоже забыли про них напрочь к концу третьего дня пьянки. Да и были ли они? Хотя поначалу вроде видели. По крайней мере, в первый день, точно. А вот куда потом делись? Да и хрен бы на них. Как вспомнили, так и забыли будто не было.

А купеческие молодухи уже давно по рукам пошли в самый что ни на есть ближний княжеский круг, и там, где-то потерялись среди наложных девок Великого Князя.

По заведённой традиции, установленной ещё за долго до Сфендослава всякий князь, кроме собственных жён, имел большую когорту наложниц. Но эти княжьи девки предназначались не для личного потребления покровителя и содержателя, а для спуска пара его дружины, находящейся у него на службе и семьи, как таковых, не заводившие. Чтобы ничего не иметь за душой. Чтобы не о чём было жалеть, уходя в поход.

Князь содержал наложниц из собственной казны, и эти женщины представляли собой своеобразный публичный дом, где бесплатно обслуживались только ближники, остальное население приносило в княжескую казну доход. Частенько девонькам приходилось работать и на пирах в качестве создателей праздничного настроения, вот, например, как сейчас.

В данный момент туловищ противоположного пола на княжеской пьянке было немерено. Даже теперь, после трёх дней беспробудного веселья на дружинных лавках, стоявших по центру напротив входа, считай на каждом ближнике по две, а то и по три висело.

Имели их воины по обыкновению прямо на столах посередь снеди с выпивкой, совмещая приятное для богатырского давно немытого тела с полезным для бездонной утробы. То есть, выпивали и закусывали, предаваясь сладостным утехам в гармоничном сочетании того и другого.

Хотя утехами дело редко заканчивалось, ну может лишь в начале пира, а потом так, больше баловались, да потешались друг над дружкой. В общем, развлекались парни с девками, как умели, как хотели и на что ума хватало с фантазией.

Почти вся княжеская дружина была в чём мать родила, но обутая. Где там чья одежда за скамьями валяется, пойди теперь разберись. Девки так вообще без последнего остались ещё в первый день. На ком порвали, у кого в чашах утопили с наваристым супом, чьи превратили в рваные тряпки и коими утирали сальные руки. А что прикажете? Лапать девок жирными руками? Так это неправильно, да и не принято подобное в цивильном ордынском обществе. А княжеская дружина самое цивильное общество на всю округу и есть. И пусть только кто попробует вякнуть обратное.

Из всех дружинников только один киевский князь Сфендослав восседал в лёгких нательных штанах. Нет, он своего достоинства не стыдился. Просто особый статус не позволял расхаживать без штанов. Богатырь девок имел на столе прилюдно, не стыдясь размера молодецкого уда, но вот голый зад принародно показывать, было как-то не по-княжески.

Ингорев сын был ещё молод по годам, но до безобразия статен. Широченные плечи в отца. Мышцы на мышцы лезут, толкаются. Жилы с жилами узлами вяжутся. Ох, и нравился он девкам, аж до полной непотребности. Лёгкие матерчатые штаны при его голом мускулистом торсе только добавляли девкам страсти в их фантазиях. Хотя сам князь для себя прекрасно понимал причину своей популярности среди бабьего сословия. Девок всех как одну, возбуждал ни сколько его бойцовский вид, сколько высокий титул.

Великий Князь, в отличие от своих людей кучность при этом деле не приветствовал, но и других не одёргивал. Был он по натуре жуткий собственник, поэтому на его коленях девки голыми задами кучами не елозили, и на плечах его могучих гроздями ни висли. Он всегда пользовал лишь одну, но, по правде сказать, коль на то пошло, с завидным постоянством и скоростью меняя их, будто выпитые чарки.

Вот и в данный момент на его коленях какая-то девка пристроилась… ан нет, уже не на коленях, а перебралась на стол. Молодка без стыда и без зазрения совести распласталась между блюд и неуклюже силилась раздвинуть нижние конечности, и при этом пытаясь не упасть со стола под ноги князя на грязный пол. Видимо, собиралась показать нечто сокровенное, спрятанное между ляхами, удивить решила чем-то Киевского Князя, перепробовавшего и насмотревшегося всяких разных в своей жизни. Её пьяный и полностью лишённый разума взор был настолько загадочен, и наполнен такими обещаньями, что можно было сдуру подумать, мол у неё там такое…, такое… в общем, не вдоль у неё там, а поперёк, как минимум.

Девка была настолько пьяная, что у неё даже сидеть ровно не получалось. А при попытках что-то там показать с тупым упорством, заслуживающим большего, снова и снова стараясь раздвинуть ноги, то и дело норовила со стола брякнуться. Тут же спохватывалась, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, загадочно лыбясь пьяной дурой, и опять принимаясь за начатое.

Сжалился князь над старательной девкой. Схватил молодку и махом перевернув в воздухе уложил её лицом в остатки пирога с грибами к верху задницей на краю стола, начав при этом со знанием дела оценивать её сочные выпуклости, вымазанные в снеди, представшие перед его далеко не трезвым, но в очередной раз замасленным взором.

Князь, любуясь белым, ухоженным и ещё фактурным по молодости задом незнакомой ему девки медленно развязывал завязки штанов, когда подруга принялась ни с того ни с сего в блаженстве стонать сквозь пирог, изображая неимоверное сладострастие. Видимо к этому времени уже не только ни соображая, но и ничего ни чувствуя.

Но хозяину стола, похоже, было наплевать. Подаёт тело противоположного пола признаки жизни, и ладно, сойдёт на худой конец. Только когда князь был готов, как всегда, одарить красавицу счастьем своего в ней присутствия, девка этих признаков проявлять вовсе перестала. Утомилась бедная за трое-то суток без продыху. Так на столе перед ним и уснула, потеряв сознание. Проспала своё счастье. Зато, наверное, впервые за последние дни выспалась.

Но был в этом вертепе всеобщего безобразия, рукоприкладства и горлодёрства один молодец, что ни дрался, ни мерился языком, и на девок смотрел как на пустое место. Ему всё это сумасбродное буйство вокруг было до порванного барабана. Несмотря на то что был один одинёшенек и стоял в самом центре зала на видном месте, на него уже никто внимания не обращал, воспринимая как нечто само собой разумеющееся. Да и сам богатырь к этому времени никого не примечал вокруг.

То был Дунав с дружинного ближнего круга князя. Вояка сам себе на уме и про то каждый знал. Посреди светёлки в гордом одиночестве он уже который день плясал сам с собой до самозабвения, будто нещадно загнанный конь с белой пеной, клубящейся облаком в бороде и усах. А может пена от пива была? Кто знает? Не подойдёшь, ни спросишь, ни оближешь для понимания.

Дунав был уже немолод годами, одна борода чего стоила, но это лишь в сравнении с юнцами-собутыльниками. Конечно, постарше молодого князя, но и как не примеривай в отцы ему по возрасту тоже ещё ни годился. Хотя сам князь его в шутку важил за папку-няньку, да и дружинники все как один проявляли к нему почтение и уважительность, выделяя его из всех, вроде бы равных.

Служил он при Сфендославе ещё с первого набора, с Новгородского. Князь ведь сам по себе в свете силы и власти – считай никто. Сила и власть князя в его окружении. У каждого уважающего себя правителя должны в обязательном порядке быть: личная дружина как форма силы, бояре – некий административный аппарат управления, создающий понятие власти, и княжьи казаки, что составляли основное воинство.

Казачество до Ярослава, сына Владимира, было при каждом крупном городе. Всем этим «мясом» князь обрастал именно в Новгороде, представляющем в те времена огромную вольнонаёмную ярмарку подобного «товара». Туда стекался боевой и нахрапистый люд со всего света, желающий послужить за «не задаром».

Дунав был при Сфендославе уже больше двух лет. Никто богатыря в наставники к князю не ставил, но он и не напрашиваясь умудрился им стать. Нет, конечно, ещё младому поскрёбышу, будущему киевскому князю мать отрядила для защиты и воспитания целого воеводу, и тот никуда не делся. Так в наставниках и числился. А вот Дунав, как старший и опытный воин в учителя попал сам собой. Так получилось по жизни. Как-то само срослось. Учил младого князя что сам умел, не навязывая давал дельные советы. Сфендослав к дружиннику прирос как к старшему, да и как вояка Дунав был действительно знатный, опытный. Ни одну орду прошёл и ни одного князя с каганом поменял.

Так вот этот богатырь с косой саженью в плечах, не обращая внимания на разгульное окружение, самозабвенно давил пол плясом. Пьяный был, чего греха таить. И так-то он плясать не мастак, а уж под хмельное пиво и подавно коряво у него выкорчёвывалось.

Но у русинов под чарку зелена вина всегда как ни у людей. Кому медведь на ухо наступил, непременно принимается петь, корча из себя соловья доморощенного. Притом праведно пологая, что голос по тону выше, когда громче. Поэтому вопит он на одной ноте, но с разной силой остервенелости, пытаясь изобразить хоть какую-нибудь мелодию.

А у кого ноги ни из того места выросли и не теми руками вставлены, непременно пускается в пляс. Вот Дунав как раз являлся ярким представителем из последних. Руки сами по себе махались, ноги тоже с хозяином не дружили, но он упорно, сосредоточенно и даже с некой внутренней злостью, уперев мутный взгляд в заплёванный пол, выписывал кренделя с притопами и прихлопами, никогда не попадая в такт музыки, от чего при весёлом незатейливом плясе морду лица имел зверскую и собой недовольную.

Вот такая вот пёстрая картинка нарисовалась на княжеском пиру к моменту его безвременной кончины. Буйны молодцы, не видевшие белого света уже третий день, при этом неожиданно умудрились заполучить «конец этого самого света».

Распахнулись тяжёлые дубовые двери, толкаемые двумя верзилами из теремной прислуги. Попадали на пол перепуганные музыканты. И, вместо того чтобы продолжать играть и радовать людей, побросали все свои расписные игрульки и пустились по-пластунски наутёк ныкаться в щели как тараканы, забиваясь под столы и прячась под свисающей скатертью.

Боярские мордобойщики враз протрезвели и гурьбой кинулись усаживаться на скамьи, толкаясь как перепуганные бараны перед стрижкой, и наперегонки пристраивая зады на лавки. При этом натужно стараясь принять добропорядочный вид, почти думающий. Драчуны, торопясь как при пожаре, судорожно запахивали рваные рубахи и утирали кровушку с разбитых морд. У кого «украшения» рукавом с лица было уже не смахнуть, нарочито показательно прятали глаза в заляпанный пол, будто что там важного потеряли и непременно в аккурат теперь им срочно понадобившееся.

Купеческие сыны с противоположной стороны зала самую малость затормозили и среагировали не столь дружно, но всё же некоторое время погодя без согласования, приняли тем не менее единое совместное решение. Нет, они ни стали притворяться умными, ни стали корчить из себя трезвенников, уподобляясь боярам, и глаз навыкат, красных как у варёных раков прятать не стали. Они целиком как один спрятались, сползя под стол за скатерти и дружно забившись под лавки.

То же самое, но дружно, по-военному проделали нагие до безобразия ближники князя. Раз, и ни одного голого тела над столом не наблюдается. Только громкий шорох и бряцанье слышалось из-под княжеских скамей. Видно, решили служивые, что пора уже впервые за три дня одеться и разобраться, из конца в конец в горах одёжного хлама, что валялся по полам «аккуратно» раскиданным.

А вот бесстыжие голожопые девки с сиськами на перевес, прости их, Господи, наоборот, таиться и не подумали, а наигранно тяжело, с видом неимоверной усталости плюхнулись на княжеские скамьи синюшными задами, и все как одна приняли страдальческий вид, мол посмотрите на нас сиротинушек, как мы бедные за эти три дня уработались, ухомаздались и ухряпались, так что и «кыш» вымолвить не в состоянии.

Лишь один гуляка «конца света» совсем ни приметил и никак на него не среагировал. Как плясал Дунав посреди загаженной светёлки, так и продолжал заниматься этим самоистязанием. И плевать ему было на то что игруны замолкли и вокруг наступила кладбищенская тишина. Доказал богатырь всему миру, что для настоящих танцев главное не музыка с ровной поступью, а состояние души и глубинная потребность в излиянии резких и порывистых телодвижений, коими выплёскивал из себя танцующий избыток внутреннего негатива.

Вот в этом плясовом состоянии и была застигнута душа Дунава «концом света» неуёмного пиршества. Никого и ничего он не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – он из этого ничего и не хотел. Пьяный русин зациклился в злобе, осерчавши на самого себя. Ногами в танце себя бил, руками в песне молотил. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…

Меж распахнутых дубовых дверей, украшенных причудливой резьбой, молчаливо грозно стояла баба, словно морок. Стояла на пороге и смотрела, не входя в зал. Невзрачная такая с виду, казалось бы, из простых. Одета ни броско, ни ряжено словно вечная вдова, вынужденно доживающая свою опустошённую жизнь. Платье длинное в пол цвета коры мокрого дуба. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову плотным обхватом, выделяя в прорези неестественно белый лик хозяйки, как у покойницы.

Вся простая собой. Таких по базарным рядам в торговый день можно сотнями встретить, вот только лик у этой бабы был совсем непрост. Ничего на нём не было: ни красок, ни сверкающих украшений, ни одной хоть маломальской эмоции, словно выточенное из молочного камня. Только этот камень внешности вокруг такой ледяной холод рассеивал и такой страх разливал, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.

Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а Матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит лютая злость и никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибить может за раз одним сказанным словом, а может быть даже и просто мыслью.

Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном Киевском княжестве, что в соседних землях, что в дальних сторонах и даже за морем. Тот, кто волей или неволей с ней сталкивался по каким делам, боялись её до смертушки, но и молиться на Матёрую начинали как на земное и всемогущее божество.

В руках она держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак, и с такой остервенелостью, что кисть от сжатия сделалась белее лица. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

Звали Матёрую по-разному. Попы новой церкви – царицей Еленой. Ближники, что допущены были до тела в бане – Преславой. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это за спиной, а в глаза обращались только титулом – Матерь. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам и титулам, кроме как мама, а по-другому ему не положено было.

Прервал князь своё застольное непотребство. Упрятал бесстыжее хозяйство и повязал штаны, чтобы не упали. За рубахой как дружки не кинулся, но и как девки усаживаться на скамью не спешил. Встал столбом. Сильные руки в напряге сложил на груди. Встряхнул чёрными кудрями. Хмурый пьяный взгляд уставил на появившуюся, и приняв вид ни то гордого орла, ни то упрямого барана замер в ожидании.

Переступила Матерь порог, оглядела стол ледяным взором и уставилась на сына, сверля и вымораживая его застывшими глазами. Только лишь узрев распластанную девку пред ним на столе, впервые за всё время своего пребывания в этом зале, нервно дёрнула веком. Видно, этот натюрморт среди недоеденной снеди, даже её железную выдержку перехлёстывал.

Плавно двинулась к непутёвому сыну и к мирно спящему девичьему телу. Подошла, оглядела незнакомку, призадумалась.

– Это кто ещё? – вопрошала грозная владычица скрипучим голосом одну из дев-невольниц, что сидела рядом, – это ж не из ваших будет?

– Не наша это, —заговорщицким шёпотом ответила ей девка, нервно позыркивая на купеческую скамью, – это молодая жена какого-то купца. Только имени я его не помню.

Вот тут уже и железо нервов Матери не выдержало, и кремень-баба взорвалась лютой бранью:

– Ты что творишь, – зашипела мать в ярости на любимого сыночка, отчего её лицо налилось кровью, глаза сузились, каменные черты искривились в зверскую гримасу, – ты почто род позоришь, щенок!

И недолго думая с размаха своим посохом его и облагоденствовала.

Но толи с князя хмель слетел, как и с прочих всех, толи ловкость рук так запросто не пропивается, но сын успел поймать тяжёлый набалдашник могучей рукой. Изловил на подлёте, не дав разбить голову, и схватившись за него удержал силой, лишив мать возможности вырвать посох на повторный замах.

Но не испуг сверкнул в глазах князя, не озлобленность, а растерянность и недоверие к сказанному наложницей. Он вытаращил глаза на девичью голую спину, заканчивающуюся пухлым задом, будто только что впервые узрел сей невиданный позор. Наклонился, заглядывая в лицо, расплющенное в пироге. Зыркнул в сторону купеческой скамьи, и не заприметив там никого, будто хоронящийся тать, ухватил тело пьяной молодой купеческой жены за лохмы, разбросанные по еде, и потихоньку стащил обездвиженное туловище на пол, затолкав пинком под скатерти.

Только мягкие и приличного размера титьки соскользнув со стола взбрыкнулись в разные стороны, будто взбесились от такого к ним обращения. Безвольное тело ни то пьяно пискнуло, ни то во сне издало жалостливый стон, но мирно свернувшись под столом калачиком, продолжило свой беспробудный сон, будто никем и не потревоженный.

Сфендослав отпустил маменькино оружие и охлопал ладони, будто стряхивая с них пыль, сделав свой княжеский лик довольным и беспечным, мол тела нет, и нет проблем. Матерь, получив обратно увесистый посох на повтор замахиваться не стала, одумалась, но побурлив и покипев внутри себя долгое время в полной тишине зала, грозно повелела бестолковому сыну:

– Ступай, проспись! Завтра поутру разговор к тебе будет. Хватит с меня твоих приблуд и пьяного распутства. Решать с тобой буду. Вопрошать буду перед родами благородных и доблестных русинов, а нужен ли нашему краю такой князь. Надоело мне за тебя дела править и за твои непотребства ответь держать.

Матерь снова приняла степенный вид, успокаиваясь в растерзанных чувствах, и уже совсем другим говором надменно-властно потребовала:

– Пойди с глаз долой.

Сфендослав нервно огладил бородку рукой. Пальцами как гребнями прибрал с лица чёрные кудри. Заозирался вокруг по полу, в тщетных поисках брошенной рубахи, но толи не очень хотел найти, толи это было нервное действо от услышанного приговора, но он с растерянным видом, как нагадивший щенок нетвёрдой походкой поплёлся к выходу, обходя столы вокруг. Так и вышел из светёлки в одних нательных штанах и даже без княжеской шапки, символа своей власти.

Когда Матерь выпроваживала сынка до дубовых дверей хмурым взором, лишь тогда заприметила доморощенного плясуна, коему было трын-трава до пояса и море синее по самое колено.

Только Дунав теперь не топал как давеча, а со зверской силой скручивал всё тело и закрытыми глазами выдавливал слёзы. Издавая еле слышный ни то стон души, ни то сильно приглушённый телесный рёв с зубовным скрежетом.

Матерь подошла к дружиннику и легонько стукнула ладошкой по спине. От чего Дунав в раз распрямился будто пружина, зенки выпучил и заозирался по сторонам. А в глазах полная бестолковщина, словно в другой мир вывалился, чудный, и ни разу невиданный. Лишь узрев перед собой невзрачную бабу в глухих одеяниях, очухался, но в отличие от других не притворился трезвым, а наоборот ещё больше опьянев, еле ворочая языком пробасил:

– Ты прости меня, Преслава свет Олегова, что-то я нынче не в ту голову залил. Похоже, пора с этим делом завязывать.

– Добрая мысль, Дунавушка, – неожиданно мягко застелила Матёрая, – иди-ка, проспись горемычный. Завтра к тебе поручение будет.

– Дело говоришь, Матерь, – устало вторил ей в ответ здоровяк, – хватит дурака валять, надо и спать когда-нибудь, а то так и до похмелья не доживёшь.

Дунав размяк чреслами, сгорбатил усталую спину и еле переставляя ноги побрёл на выход вслед за князем, но ни в свои постойные палаты, а куда-то туда, куда глаза глядят. Хоть куда, лишь бы на простор из этой душегубки, на свежий воздух до живительного ветерка.




2. Если по утру хуже некуда, значит с вечера было лучше лучшего


Просыпался Дунав просто в нечеловеческих мучениях. Во-первых, не мог понять, где находится. Во-вторых, что вообще происходит. В-третьих, какая сволочь над ухом так нудно и однообразно ноет до омерзения, бубня с монотонностью назойливой мухи одно и тоже:

– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…

Тут и, в-четвёртых, опознал богатырь. Эта дрянь не только нудит, выворачивая всю душу шерстью наружу, но ещё и за плечо потрясывает, устраивая щекотку расшатанным нервам.

– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…

Да вот так бы и пришиб зловредную сволочь. И такая злость обуяла добра молодца за совершаемое над ним непотребство, что не выдержал дружинник, и грозно рыкнув, да так что у самого в голове от резонанса заломило. Крутанулся, наотмашь махнув ручищей, норовя за раз прихлопнуть неугомонного.

Промазал, угодив мордой лица в колючее сено. И при этом неудачном телодвижении одна травина точно угодила в самую ноздрю. Пролезла и давай там безобразничать. Дунав чихнул, да так, что в глазах потемнело, сено разбросало и зловредного тормошителя сдуло.

Он сел, даже сидя пошатываясь. Лицо ладонью утёр, будто смахивая с себя морок или приблудное наваждение. Приоткрыл щёлками опухшие веки, и несколько ударов разом взбесившегося сердца тупо пялился на окружающую обстановку. Глаза вроде как видят, а что видят – башка не понимает.

– Дунав, – заканючил всё тот же пакостный голосок, но уже поодаль, со стороны, – тебя князь кличет. Давно послал, да я пока нашёл, пока добудился…

Богатырь повернул на звук отяжелевшую голову и узрел сухенького мальчугана-недомерка. «Точно», – подумал он, – «вроде как с княжьего двора малой». Но это было всё, что сложилось разумного в голове на тот момент, а то что тот пацан пищал – в одно ухо влетело, из другого вывалилось.

Тут Дунав наконец осознал, где находится. Это же княжеская конюшня! А он сидит в свежескошенном сене, да так удобно пристроился что и вставать не хочется. Малец настороженно застыл в сторонке, готовый коли что враз сигануть куда глаза глядят от греха подальше и вопросительно глазел на сердитого дружинника, видимо чего-то от него бедного ожидая. Но богатырь не в том настрое был, чтобы его рассматривать и тем более подмечать что-то там в его ожиданиях.

– Э, малой, – проскрипел он грозно, – метнись-ка дядьке колодезной воды принеси. Что-то я усох с утра.

Пацан метнулся. Дунав тут же потеряв мальца из виду, огляделся пристальней, почему-то надеясь обнаружить вокруг себя нечто эдакое, что поможет ему хоть что-нибудь припомнить о случившемся вчера и объяснить непонятливой башке, как она, дура бестолковая, вместо собственной светёлки оказалась тут на княжеских конюшнях. Но объяснительных подсказок, разбросанных вокруг, не увидел, а сено ничего не скажет, хоть пытай ты его с пристрастием.

Тут вернулся пацан с большим ковшом. Да так спешил, что всю рубаху спереди обмочил, и видно набрав не по силам, нёс ковш на двух руках, будто поленницу. Дунав как припал к деревянной посудине в пол ведра, как почуяло его огнедышащее нутро колодезную прохладу, почти ожил. А полив остатки на дурную голову, даже на человека мыслями уподобился.

– Дунав, тебя князь ждёт, – вновь жалостно заканючил пацан и при этом зачем-то скривился, будто собираясь зареветь.

– На кой? – буркнул богатырь, даже не глядя в его сторону.

– Не ведомо мне, – быстро запричитал обрадованный посланец, что на него наконец обратили внимание, – велено тебя найти да сопроводить до свирепого князя. В спаленке он тебя дожидается. Хмурый, аки туча грозная.

– Что стряслось-то? – спросил Дунав, лишь бы спросить, но при этом никуда не двигаться и тоном это было сказано таким, будто дружинник заранее знал, что его болезного беспокоят по плёвому пустяку, а значит и идти никуда не требуется.

– Не ведомо, – затрындел пацан одно и то же, – только за тобой послал. Никого видеть не желает окромя тебя. Мрачен князь.

– А я прям весел как солнце весеннее! – с наигранным удивлением констатировал богатырь собственное состояние, тут же осознавая, что выпитая вода зашла подобно пиву, вновь устроив противное головокружение, – тепереча всяк ближник расхаживает хмурым, – тут он задумался о чём-то, почесал бороду и добавил, – иль лежит где-нибудь…

Как озарение на него нашло, помогая своим светом найти память в сумраке замутнённого сознания. И вспомнил воин, что давеча была сердитая пьянка, да такая, что как последний бой в смертельной сече. Даже всплыло в болезной памяти, что длилась та схватка с лютым зелёным змеем ни день, ни ночь… Долго в общем. Сколько конкретно он бился с пивной бочкой, оставалось только гадать, что было выше его человеческих сил на данный момент.

Но тут геройские воспоминания вновь прервал мерзопакостный писк мальца:

– Дунав, айда, а? – прохныкал настырный отрок, – княже ругаться будет. Драться будет. Хмурый он. Как бы не пришиб меня за нерасторопность.

– Э-э, – выдал богатырь, кривясь от противности, – достал уже.

Но всё же превозмог душевную кручинушку, нашёл в себе силы богатырские и встал на ноженьки, что показались ему почему-то мокрым войлоком. Да не просто мокрым, а впитавшем в себя бочки две воды.

Стало душно от резкого вставания. Вонь опостылевшего сена нестерпимо засвербела в носу. Вышел молодец на негнущихся ногах, почему-то в раз отказавших в послушании в открытые настежь ворота на двор. Втянул носом навозный аромат рядом расположенного свинарника и расплылся в блаженной улыбке всепрощения, прикрыв от удовольствия опухшие очи. Вот так порой и навозный дух оказывается может благовоньем стать, когда пахнёт в качестве разнообразия.

Постоял чуток. Потянулся малёк. В голове шум с грохотом, будто вчерашние игруны именно в его башке и попрятались, да там спьяну плясовую наяривают, но при этом, суки, кто в лес, кто по дрова. Ни в такт, ни в тон не попадают, сволочи. Охватил богатырь голову ручищами, видно добраться до тварей хотел и поприбивать по очереди. Но несподручно оказалось протиснуться внутрь головы. А, всё равно. Вздохнул могучей грудью, расправил затёкшие члены, и вроде бы как к жизни возвращаться начал, выкарабкавшись чуть ли ни с того света.

– Где говоришь княже? – спросил Дунав не оборачиваясь, но зная, что малец где-то прячется рядом за спиной, чтобы под горячую руку не попасть.

– В спаленке тебя дожидается. Я ж говорил.

– Мало ли что ты говорил, – пробурчал с недовольством богатырь и неспешно двинулся в княжеские палаты в надежде ни сколь лицезреть князя, сколь поклянчить у него лекарства от похмелья.

Сфендослава он действительно нашёл в его спаленке. Тот сидел на кровати всё в тех же штанах что и давеча. Всё также с не покрытой головой по самый пояс, босиком и пьяный вдрызг. Будто и ночь не прошла, и полдня не отшлёпало. Молодой князь, как и сказывал малец, хмурым пребывал, ежели не сказать грубей, обозлён был свирепостью хозяин спаленки донельзя.

Широко расставив босые ноги и опираясь локтями в выставленные колени, он вертел в руках пустой винный ковш. Не поднимая буйной всклокоченной головы, зыркнул только на вошедшего из-под густых бровей, и тут же вновь уставился на вожделенный для Дунава предмет в руках. Желваки на скулах бугрились, устраивая танцы вприсядку.

Дунаву даже послышался зубовный скрежет, перемалывающий нервы. У него аж как-то в голове полегчало, душа распрямилась и прибавилось здоровья. Видимо дурная башка оценила убогое состояние князя, и сама себя убедила, что её мучения лишь лёгкий чих по сравнению с княжеским. А русину, даже несмотря на родство, дружбу и закадычность ближнего, всегда на душе становится лучше, когда рядом кому-то ещё хуже, чем ему, бедному.

За спиной Сфендослава прижавшись в уголок к стеночке, притаилась его первая жена, Иванка – «дрянь нерусинова». Дунав даже опешил, увидев её на княжеском ложе, зная его нетерпение к этой самодвижущейся дохлятине.

Описать наружность с внешностью этой царевны из далёких земель дело представлялось довольно сложным, потому что для этого неблагодарного занятия требовалось больно мало слов. Просто описывать нечего. Сисек нет, и никогда не было. Жопы нет. Худая словно дрищь и белая с головы до ног как мелом посыпанная. Рёбра торчат высушенным скелетом. Вместо живота один позвоночник без намотанных кишок. Вся какая-то острая, сложена углами, но при этом до неприличия плоская, словно нестроганая доска с занозами.

Лицо будто выточено из белого камня с какими-то мелкими финтифлюшками и дырками. Все детали крошечные и на белом поле, вместо лика, вообще прячущиеся от взгляда. И всё это на фоне иссиня-чёрной копны волос, что в распущенном, не плетёном состоянии казались чёрной тучей, больше всего тела вместе взятого. Мало того, что Иванка мяса на теле отродясь не имела, но и на лице у неё мышц не было, оттого никто и никогда не видел на этом белокаменном изваянии хоть какие-нибудь признаки эмоций или мимики.

Все движения скупые, жадные, как бы в виде великого одолжения. Жесты скудные и вообще она большее время находилась в каком-то замороженном состоянии. Замрёт и не шевелится. Вот и сейчас забилась к стенке, упёрлась ничего не видящем взглядом в поясницу венчанного мужа и «рыдает», но настолько тихо, без каких-либо проявлений во внешности, что не знающий её, ни по что не догадается о бури обиды в её душе. Просто лежит и безучастно льёт слёзы по щекам смачивая подушку.

Досталась она Сфендославу в наказание от его непутёвого дядьки. Тот это чудо где-то в болгарском царстве в походе «на меч взял». Поговаривали, что она была какая-то родовитая. Не то царевна, не то королевна. Дядька её попользовал, а как мозоли заработал на мужском достоинстве, обтёсывая это заморское бревно, так в приказном порядке подарил сопливому ещё тогда Сфендославу, чтоб с юности прочувствовал всю «занозистость постельных досок», заставив при этом жениться. Видите ли, он ей обещал. А Сфендослава кто спрашивал?

Иванка родила после свадьбы Ярополка. Чей это был поскрёбыш даже мать ни знала, потому что от рождения с воспитанием в этом деле была бестолковая. Но совет ордынских родов признал в Ярополке кровь Рюрика, кто бы из этих двух родственников не постарался тогда, а оттого князю, помимо его воли пришлось определять в сыны, узаконивать.

А что Сфендослав? Проглотил и не поморщился. Князь ведь он кто? Он ни пуп земли и даже не голова правящего рода, а лишь его показушная морда лица. Посольские приёмы, судебные разборы, да во главе войска красоваться перед народным стадом. Вот и все его привилегии.

Второй княжеской женой числилась красавица Ветляна, девка не только родовитая из местных киевских славян, но и на славу дородная телесами, являясь полной противоположностью Иванки. Вот ту, чтобы описать, потребовалась бы целая свора писарей, и то бы описывали до вечера. Пока каждую деталь взором и словом охватишь, так и чернила кончатся. В общем, свинья свиньёй, но Дунав её так грязно не обзывал, а кликал ласково – «свининка вонючая».

Да и то правда, чего греха таить. Кроме неподъёмного веса было у Ветлянки ещё одна черта, отворачивающая от себя мужиков и заставляющая обходить писаную красу за околицу стороной. Воняла она из-под подола тухлой рыбой. Да настолько резко, что как мечом острым резало по носам. Сколько бы она свою селю не мыла и благовоньями не тёрла, и чтобы туда не запихивала, бабы запаха её не чуяли, хоть ты их бей за враньё, а любому мужику эту тухлятину никаким благовоньем не замажешь. Наверное, даже через дёготь прошибло бы.

Сфендослав к ней в широкую спаленку платить мужицкие долги почти не хаживал, а она к нему в двери не пролазила. Так и жили полюбовно на расстоянии. Но, надо признаться, всё ж по большим праздникам, то есть по простудной хвори, молодой князь всегда к ней лечиться ходил. Никакие бабки-лекарки с насморком не помогали. Как зарядит так на целую седмицу, а стоит лишь к Ветлянке на ночь сходить, простудная хворь зараз сама дохла и от княжеского тела отваливалась.

От неё, кстати, он имел второго сына, Олегом назвали. Матерь так порешила, не спрашивая родителей. И дочь малая совсем, Мирославной нарекли при рождении. До своих детей князю было как до чужих на дальнем хуторе. Знал, что есть и то дело великое.

Хотела Матерь ему по молодости ещё и третью присватать из заморских, породистых, но византийский царь обиду учинил, совсем теряя страх, и Сфендославу отказал самым наглым образом. Князю эта их византийская царевна ни в одно колено, да и меж них не упёрлась, но сам факт оскорбления запомнил пожизненно. Если бы князь её послал лесом вдоль берега – это одно дело, а какая-то срань вся обвешенная золотом и на Великого Князя смотрящая как на навоз под ногами – это совсем делалось другим. Тут обидеться можно было за не отказ, а из принципа.

Не поднимая на вошедшего злых очей, князь показал Дунаву ковш, что вертел в руках.

– Будешь?

Богатырь хотел было витиевато высказаться что-то вроде «благодарствую, княже» или «премного благодарен, друже», но из всего задуманного получилось только:

– А то.

Сфендослав зачерпнул пойла из колоды вёдер на пять, что стояла тут же в головах кровати, и протянул дружиннику. Того долго уговаривать не потребовалось. Шагнул широко, ухватил, ни выдернешь, но пить втихую не кинулся. Задрал очи к низкому потолку и вознёс торжественную речь:

– Вседержитель наш! Не прими за пьянку. Прими за излечение.

И чуть ли не одним глотком осушил чарку в четверть ведра. Замер, прислушиваясь к внутренностям. Потеплела душа, отогрелось тело. В голове как колокольчики забренькали и от той музыки лыба расползлась вовсю ширь. Похорошело молодцу, жить захотелось как заново родился. Открыл Дунав глаза. Протянул ковш хозяину. Князь тоже ликом просветлел, скривившись в снисходительной улыбке глядя на ближника.

– Благодарствую, княже, – протянул довольно гость, – но больше ни-ни.

– А никто тебе больше наливать и не собирается, – издевательски ответил ему Сфендослав.

– И правильно, – удовлетворённо пробасил полеченный собутыльник.

– А эту будешь? – поинтересовался князь, тыкая пустым ковшом через плечо на жену, забившуюся к стенке.

Дунав крякнул, сделал морду базарного оценщика, оглядел товар с высоты своего великого роста и гостевого положения, и выдал безапелляционное решение:

– Уволь, друже. Мне пока и двух пальцев хватает, чтобы заставить себя по необходимости блевануть.

Хмурь с князя сдуло словно порывистым ветром. Заржал как конь до сладостных слёз, а отревев, швырнул ковш в недопитую колоду и скомандовал жене хоть и законной, но до ненависти не любимой, несмотря на неё и не оборачиваясь:

– Пшла вон. У нас разговор будет не для твоих ушей.

Иванка с каменным лицом, ужом сползла с кровати в торец, прикрываясь накидными мехами и закутав в них свой скелетик бесшумно прошмыгнула к выходу вдоль стеночки. Князь, проследив её уход, вдруг сделавшись трезвым тихонечко заговорил.

– Притвори-ка двери поплотней, да присаживайся. Разговор у нас действительно будет не из приятных.

Дунав поняв князя правильно, прежде чем закрыть плотней дверь, наоборот, распахнул и выглянул в коридоры. Только убедившись, что поблизости чужих ушей не водится, дверь закрыл, с силой вдавив плечиком в косяки и пристроился рядом с князем.

– Маменька меня сегодня с утра отымела во все места, особливо в голову, – начал плакаться князь, – моя задумка провалилась. Я ж думал, Киев моё непотребство не сдюжит и попросит её от лиходейской дружины избавить стольный град, направив в какой-нибудь поход, или так выгонит на вольные хлеба. Опостыло мне в этих стенах сидеть, словно в поруби. Мне бы в степи да на волю. Зарубиться с кем, да мошну с кого стрясти. Сам же знаешь. Не хозяин я здесь. Так, для вида будто ряженая кукла. Да видать палку с непотребством перегнул. Треснула. Решила маменька меня в третий раз всё-таки женить, поэтому за тобой послал.

– А я-то тут причём, княже? – опешил Дунав от подобного заявления, – сам же знаешь я по бабам не мастак. Или она на мне тебя женить собралась?

Хмурость княжеских мыслей вновь коснулась хитрая лыба.

– А что? – с игривостью повеселел он, – вот уж мы с тобой были бы парой всем на загляденье. Ещё бы на свадебке разнесли этот стольный град по камушку к ебене матери.

– Не согласная я, – растянулся в улыбке богатырь, подыгрывая князю, выпрямляясь станом и дурачась от вовремя поправленного здоровья, – не для тебя меня ягодку в навозе выращивали.

Князь опять заржал конём, хлопнув друга по могучему плечу, но на этот раз закатывался недолго. Пореветь не успел.

– Да нет, Дунав. Всё намного хуже, чем думаешь. Я тебя не по бабам советоваться позвал, а по дочерям лютого кагана Ермана, что в Апраксином доме числится за старшего. Ты же, помнится, перед тем как ко мне через Новгород пойти у него службу справлял несколько лет?

– О, ба, – взметнулся Дунав, аж пристав и вытаращив глаза, – это кого ж она тебе у него сосватала? У кагана дочерей пруд пруди, да и ни все ровня меж собой.

– Да не она сосватала, а тебе к Ерману сватом ехать. А просить у него будешь некую Афросю…

– Малку?! – взревел Дунав окончательно вскакивая и тут же осёкся от своего громогласного ора, обернувшись на закрытую дверь и прислушиваясь.

– Что за Малка такая? – насторожено поинтересовался Сфендослав, по реакции дружка однозначно понимая, что с этой девкой что-то не так всё просто, как ему показалось с первого раза.

Богатырь обмяк, поник головой, призадумался.

– Именуют её Афросей, а все кличут Малкой, иль просто Малой, как отец зовёт. Пигалица от вершка два горшка, отчего не выглядит на свои года. С виду кутырка, кутыркой. Хотя титьки отрастила не в размер малому телу, да и жопу наела, есть за что щипнуть, только ведь…

Тут Дунав замолчал и жалостливо посмотрел на Великого Князя, что в ожидании чего-то губительного для себя весь подобрался и внимательно слушал.

– Только ведь она никак не может быть навыдане, – со всей серьёзностью в голосе выдал дружинник, словно объявляя приговор и взглядом прибивая князя к кровати железными гвоздями.

– Да говори уже, – не вытерпел Сфендослав его молчаливой надутости, – что ты тянешь за яйца.

– Теремная она, князь, – тихо, но жёстко проговорил Дунав припечатывая, – любавица она. Таких замуж не зовут. А коли сбагривают кому, то лишь на быструю погибель избранника. Она же не баба, а стрела калёная. С ней ужиться не получится. Со стрелой живут, пока она до глаза летит. За что это тебя Матерь так изощрённо изволила порешить?

Любавицы действительно были девками ох как далеко не простыми, а скорее их и девками-то называть было неправильно. Ведьмы они были, притом исключительно любовной специализации, имевшие в своём боевом арсенале колдовскую «девичью Славу».

Девичья Слава или бабье колдовство в виде поедания мужика *** (женским половым органом) – это некое ведьмино умение, представляющее собой особый морок немереной силы, при наведении которого на мужчину, тот терял голову от любви, притом на столько, что был не в состоянии на адекватное мышление и поступки.

Любавицы обладали уникальной возможностью влюблять в себя любых мужчин, несмотря на их вкусы, предпочтения, возраст, морально-этические табу и ограничения. Эдакие шамаханские царицы из сказки Пушкина. Выращивались и воспитывались подобные ведьмы в специальных Теремах культа Троицы и использовались в качестве безотказного «оружия» точечного воздействия на мужчин, занимающих определённое положение во вражеских станах.

Князь в задумчивости молчал, гоняя в голове мысли от уха до уха. Было видно, что не всё он Дунаву открыл и то что утаил, сейчас всесторонне взвешивал. Как бы не прогадать. Но дружинник, выросший столбом посреди спаленки, похоже мешал сосредоточенно мыслить, и он решил тот богатырский столб подвинуть с глаз долой:

– Да сядь ты. Что соскочил как ошпаренный. Сядь, да толком расскажи о ней. Чего ждать, чего не миновать. Ни резать же она меня будет на ремни и кровь по ночам сосать. К тому ж вся эта теремная шушара под маминой властью ходит, а смерти маменька моей ох как не хочет. Поэтому давай думать, соображать: что она задумала?

– Гвоздями к этим стенам приколотить, вот что задумала, – буркнул Дунав, возвращаясь на княжескую кровать, – как только любавица тебя Славой прибьёт, оторваться от неё уже не получится. На поводок она тебя посадит, княже. На короткий и прочный. Ни порвать, ни отстегнуть.

– А коль откажусь от княжения и подамся на вольные хлеба, со мной пойдёшь?

– Нет, князь, – равнодушно, но честно признался Дунав, – ты уж прости меня, но коль ты княжью шапку кинешь, то и я служить боле никому ни стану. Обрюзгло мне всё, Сфендослав. Заведу себе бабёнку попроще, куплю заимку в казачьей станице подальше от стольного града, да буду охотой век доживать. А ты о своих вольных хлебах задумайся. Коль без шапки останешься, по родовому обычаю лишат имени. Куда тебе деваться потом? Только разбойничать в тати. А ведь новый князь на тебя тут же откроет лютую охоту. И к нему примкнут многие, все, кого обидеть уже успел. Как ты думаешь, долго они тебя ловить будут в чистом поле?

Князь молчал, с каждым словом становясь всё черней и черней.

– То-то, – продолжил опытный дружинник, – я вижу для тебя лишь один выход, друже…

На этих словах Сфендослав встрепенулся, выправился и умоляюще уставился на дельного советчика по жизни.

– Идти в отказ от Малки и вставать на дыбы, негоже, князь, а вот поторговаться с Матерью на будущее, потребно. Тебе стоит на правах Великого Князя потолковать с главами домов и убедить большинство родов, что привязанный к Киеву князь, не есть хорошее дело. Например, предложить расширить русиновы владения. Дома растут, плодятся. Земель на прокорм уже не хватает. Надобно чтобы не ты рвался из Киева куда глаза глядят, а совет родов во главе с Матерью спроваживали тебя на ратные подвиги, да ещё и своими дружинами снабжали, обеспечивая содержанием походы. С тебя останутся лишь победы, чего ты и добиваешься. Вот тогда невыгодно будет Матери тебя к Киеву приколачивать. Да и пора перестать быть одним лицом, а становиться целой головой рода Рюрикова. Из пацанов ты уже вырос. Как думаешь?

– Дело говоришь, Дунав, дело, – оживился уже совсем упавший духом Сфендослав.

– А то, – ухмыльнулся советчик, – а опосля как с главами родов переговоришь, непременно с маменькой пообщайся, да поторгуйся. Может, сойдётесь на какой золотой серединке меж собой.

– Благодарствую тебе Дунав за совет. Почестному, маменька во главу женитьбы на Афросе поставила только одно, чтобы я непременно той заделал здорового сына. Что-то ей жрецы наговорили, напророчествовали. Я думаю, с ней можно будет на том торг вести, да и сама идея расширения, люба мне, друже. Одно дело бесцельно скакать, на кого Вседержитель послал, другое – осознано и с общей пользой. И про лицо с головой, ты тоже прав. И это дело как нельзя кстати будет, я думаю.

– Мне ехать-то, когда? – прервал Дунав его задумчивые размышления, – Матерь шибко торопила с женитьбой?

– Да не оговаривала, – возвращаясь с облачных мыслей на грешную землю, отвечал ему степенно князь, становясь тем, кем значился по статусу, – но ты не спеши пока. Подбери людей, прикинь сколь с казны на калым отгрести, табун в подарок Ерману собери от меня, чтоб конь к коню, лошадь к лошади. И вообще, готовься добротно, с честью, толком, расстановкой. Мне время надо. Обмозговать и взвесить. Ключи к отцам да матерям родов подобрать. И сам сватовской поход растяни, насколько сможешь, но в пределах разумного.

– Понял. Не первый раз штаны снимаю, да на бабу вынимаю. Только люди, князь, мне без надобности. Казачки мои только воротились из дела. Пусть отдыхают. Коль позволишь, одного Екима возьму. И казна с табуном тебе пригодиться ещё. У меня с каганом свой разговор имеется и подарки этой мрази дарить – себя не уважать. А калым по устоям не положен. Я же говорил тебе, что Малая – девка не на выданье. А за таких калым брать только грех на душу наживать.

– Ну, смотри, как знаешь, Дунав…




3. Жизнь человека – дальняя дорога. Оттого и живёт, пока двигается


В тот же день ближе к вечеру, чернавка, значившаяся в прислугах Преславы, тайком привела Дунава в терем хозяйки, сопроводив его до двери маленькой комнатки называемой в этих скромных хоромах кельей.

Встретила Матерь дружинника по-простому, сидя на лавке без платка, распоясанная, с расплетёнными седыми косами. Чесала жидкие, но длинные пряди волос, собирая в комок нацепленные гребнем отдельные волосины, сноровисто сматывая их на палец и складывая перед собой в подол.

Богатырь вошёл в низкий дверной проём согнувшись в три погибели, как бы почтенно кланяясь хозяйке, срывая соболью шапку с головы и заламывая в кулаке. Крестился иконам в красном углу размашисто с поклонами, как она учила. Закончив ритуал, мужчина поздоровался:

– Здрава будь Матерь. Звала никак?

Хозяйка маленькой кельи его приход будто и не приметила, продолжая монотонно выуживать с гребня очередные оборвыши и ловко наматывая их на палец. Сесть не предложила, да и некуда там было ему садиться. Поэтому Дунав остался стоять столбом, загораживая собой весь проход. В наступившей тишине Преслава, так и не взглянув на вошедшего тихо спросила холодным безразличным тоном, притом проделала это так тихо будто сама с собой разговаривает:

– С князем толковал?

– Как наказывала ещё перед пьянкой, – так же тихо пробасил молодец.

– И что сына? Артачился?

– Недолго, но люто, как ты и предполагала. Поначалу даже княжью шапку хотел кинуть. Но опосля моих речей о вольных хлебах одумался и заинтересованно принялся обмозговывать предложенные тобой дела. Вроде как проняло.

Тут Преслава грозно зыркнула на Дунава и уже громче потребовала ответ:

– Меня хоть к тем делам не приплёл?

– Помилуй, матушка. Всё от себя сказывал. Будто у самого семь пядей во лбу… особливо с похмелья.

– Ступай, – повелительно выгнала она приглашённого гостя, – Ерману скажешь, мол по моей воле прибыл, чтобы не взбрыкнул чего.

С этими словами она небрежно бросила Дунаву золотой кругляш, как по колдовству сверкнувший в её до этого пустой руке. Воин, изловчившись поймал, взглянул на блестящий кругляш и расцвёл в нескрываемом довольствии. Это оказался золотой ярлык. С такой особой ордынской меткой не только в стойбище к ненавистному Ерману, но и в саму преисподнюю на полном пофигизме можно было войти, вышибая там ногой все преграды.

Богатырь на это ничего в ответ не сказал, лишь расцвёл в хищной улыбке и в предвкушении предстоящей встрече со своим бывшим нанимателем, согнул спину, да тем местом что пониже спины толкнул дверь и продолжая скрючиваться в три погибели неспешно покинул маленькую комнатушку.

Чернавка, что тайком привела богатыря в терем, ждала в сенях и как безмолвствуя привела, так же молчком и вывела гостя до ворот, хотя он бы и без неё не заблудился. Но тут так было заведено: кто гостя в дом приводит, тот и за ворота выпроваживает.

Не дала Матерь Дунаву расслабиться и потянуть время, как просил Сфендослав, и уже на третий день отправила в поход за невестой. Как выяснилось, караван пошёл в те далёкие края, вот к нему и пристроила она богатыря с Екимом-помощничком.

Караваном правил некий мирза Инопаш. Он хоть и носил этот высокий степной титул, обозначающий принадлежность к высшему сословию, к сословию ордынских господ, но воином был так себе, в большей степени представляя собой проныру-торгаша без бога, отца и матери, чем лихого рубаку.

Инопаш в стольном граде числился завсегдатай. Даже свой дом имел на окраине с большими складами, но дом тот стоял пустой. Лишь пяток охранников с семьями при нём держал, что жили не в самом доме, а в пристройках к складам. Знал Дунав, что жён у Инопаша имелось аж с десяток и детей не счесть, но в городских стенах мирза никого из рода никогда не показывал. А где семья обитала, держал в строгом секрете.

Богатырь его довольно хорошо знал, что по Киеву, что ещё по Ерманову стойбищу, где проныра тоже вёл свои торги, учиняя развод. Ни один пьяный бочонок вместе лобызали, не про одну жизнь по пьяни разговоров переговорили. Тем не менее, где родные края Инопаша, он Дунаву никогда не сказывал, сколь последний ни пытал и до какого свинства не упаивал.

Караванщик всегда и везде старался казаться неприметным. Одежд дорогих не носил. Сам щуплый до безобразия: что плечи, что задница одного размера, усохшего. С виду, в годах далеко постарше Дунава, к тому же рожа, обветренная всеми ветрами и постоянно жаренная на солнце, со временем превратилась в куриную жопку, поэтому сказать о его даже примерном возрасте было крайне затруднительно, а сам он о своих годах толи помалкивал, толи действительно сам не знал. Скорее всего второе.

Длинный чёрный волос с редкой проседью всегда плёл в касакскую косицу, туго утягивая лохмы на затылок, отчего голова казалась маленькой как у девки. Вместо щёчной бороды лопатой, как это было принято у людей, носил козлиную бородку без усов. Глазки мелкие, как и волос чёрные и вечно вроде как прищуренные, одним своим видом выдавая в мирзе всю его хитрожопость и пронырливость.

Инопаш, в отличие от других караванщиков впереди обоза никогда не ходил, но и в хвосте не плёлся на привязи. Так, посередь где-нибудь зачешется на своём тонконогом скакуне или неспешно рыскает неприметной тенью из конца в конец. По сторонам по пути ни озирался, вдаль ни заглядывал. Этот странный караванщик по его утверждению не верил глазам, но о его зверином чутье, что постоянно докладывало хитрой жопе о неприятностях, средь торгового и лиходейского люда складывались целые легенды.

Путь от Киева до Ермановых земель был не близок, а караванным шагом так получалось даже дольше долгого. А если учесть, что Инопаш прямыми путями никогда не ходил, а вёл обозный хоровод одному ему ведомыми закорючками, зачастую плюя на проезжие дороги и проламываясь степью через высокие травы, то становилось вообще не понятно, когда же до желанного места доберутся.

А заковыристо он вёл караван не просто так, а с умыслом. Сколько грабительских орд на него устраивали облаву, хоть на интерес, хоть на спор меж собой под денежный заклад, ни счесть, но ни разу его обоза не отлавливали, как ни старались. Он просачивался сквозь ловушки и засады словно песок между пальцев. Толи заговорён был, толи секрет какой знал, толи действительно звериное чутьё подсказывало. Кто его знает, а он секрет за зубами держал.

Хотя товары везли как положено под охраной, но воины службу несли лишь на постоях в городах и селениях, а по пути каждый знал, что рубиться с лихими татями не понадобиться. Не найдут они их. Поэтому ехали отдыхая, без особого напряга, но при этом всё же не теряя бдительности, и смотрящим по сторонам старший охранения спуска не давал. Кто его знает. Бережёного боги берегут.

Дунав к Инопашу сам ни напрашивался, а караванщик и не спросил даже с чего это богатырь к нему пристроился. Знать от Матери наказ получил, но всё же увидев в своём караване Дунава, откровенно возрадовался. Видно, о гостях был предупреждён, но не знал, кто такие. А как признал хорошо ему знакомую парочку, повеселел, но об их делах выведывать всё равно не стал. Гости тоже помалкивали. Лишь на слова богатыря, мол ему надо в Ермановы земли попасть, весело кивая уверил, что туда и держит путь, нигде не останавливаясь на торги.

Сначала гости шли верхом на конях. Скакали то вперёд, то в стороны. То бестолково убивали время охотой ни ради мяса, а в качестве развлечения. А где-то через неделю бездельного пути Дунав с Екимом тоже подражая хозяину пристроились в серёдке каравана. Привязали коней к телеге с мешками загруженными тканями и развалились на них отдыхая от ничего не делания, накидав под головы для благовонья душистой травы.

Дружинник думу в голове какую-то мучил. Смурной лежал. Толи мысли были чёрные, не радостные, толи сам процесс их обдумывания не давался, выводя богатыря из хорошего настроения. Еким видел настрой сотоварища, и не понимая его подноготных причин, решил под горячую руку с расспросами не лезть. А раз Дунав с ним не разговаривал, то напарник развалился рядом и ни то спал, ни то просто прикидывался, но вёл себя ниже травы, тише воды.

Еким, что при нём уже лет пять как хаживал неразлучником, был детина здоровенный, в аккурат вдвое Дунавы, а если учесть, что богатырь и сам значился не из мелких, то Еким вообще числился за великана. Вот только он не шибко умным был по разумению, если ещё обидней не сказать. Поэтому-то князь его до дружинников в статусе не поднимал, а вот как особый вид оружия Дунава, приветствовал. Во сколько раз Еким вымахал здоровее побратима, во столько и слаб был умом. Получалось, что одним природа матушка молодца одарила, другое выкрала.

Тех, кто Екимушку знавал, радовало одно. Если с ним по-доброму, как с малым дитём, то и он так же откликался безобидным увальнем. Но если громилу обидеть чем или прости Спас Вседержитель намеренно разозлить, то отвести лютую смертушку от обидчика могли только резвые ноженьки. Притом все знали, что если Еким насмерть прибьёт, то даже княжеского суда не будет. С него как с гуся вода. Потому что погибший сам виноват. Нечего было свою смерть дразнить да за бороду таскать.

Колющего-режущего Еким не жаловал, а любил он свою колотушку, окованную железом, от одного вида которой у противника моча в штаны просилась, а если детинушка ей ещё и замахнётся играючи, то и вовсе бедолаге обидчику стирать портки не перестирать, всё равно зловонить будут, хоть выбрасывай. Если, конечно, жив останется.

Лежал Дунав с Екимом рядом с открытыми глазами, уставившись в синее небо. Разглядывал облака и жевал травину, мучая себя в тягостных думах. Что-то растеребили в его душе крайние события с последними разговорами. На пиру ещё задумался, а в спаленке у князя нехотя оговорился о своих желаниях на будущее. Что-то щемило его изнутри последнее время, выматывая душу. Не давало покоя какое-то смутное предчувствие чего-то непонятного.

Толи действительно пора завязывать с походной жизнью и в спокойствии оседать на земле подальше от всего этого. Толи наоборот вся эта щемящее нутро мура родилась от праздного безделья, и пора кому-нибудь войну устроить с приличной дракой и с кровью брызгами.

Зацепился Дунав мыслью за свою выдуманную семейность, да так размечтался, что обо всём вокруг забыл. Грёзы его были благостны. Всё-то в них было ладом и до трепета желанно большому богатырскому сердцу. Дом ни дом, а уютное гнездо. Жена ни жена, а сама радушная нежность. Вот живут они, душа в душу, любятся. И детей полон двор и всё в радость. Прямо не жизнь нарисовалась, а сказка.

Но его благостные мысли, так скрупулёзно и в мелочах складываемые в голове, были вероломно прерваны странной песней, зазвучавшей где-то совсем рядом. Странность её состояла в том, что пелась на не знакомом языке. Что-то в этом заморском говоре дружинника не на шутку насторожило. Он в своей жизни повидал инородных земель немерено, да и говоров в походах наслушался всяких, но это было что-то новенькое.

Оторвал он взор от бездонного неба и уставился на подъезжающего караванщика, округляя в недоумении глаза. Инопаш вёл коня неспешно краем дороги вдоль вереницы телег, и смотря в бескрайнюю степь весело напевал невнятную, но весёлую песню:

–Хударбай курзы мурзы, воровай тахты мухты.

Дунав приподнялся на локоть в нескрываемом удивлении, чтобы получше рассмотреть доморощенного певуна. Свободной рукой протёр глаза, как бы проверяя, не ошибаются ли они, видя увиденное. Караванщик боковым зрением узрел на телеге движение и обернулся на уставившегося богатыря, продолжая заливаться безголосой вороной:

– О, Дунава тахтабыр, шуры муры кынь до дыр.

– Э, Инопашка, мать твою за ногу. Это ты по-каковски меня послал и в какие дали? – перебил певца озадаченный богатырь, расплываясь в растерянной улыбке, потому что, зная караванщика, никогда от него не слыхал речей на подобном языке, – что-то я такого говора не припоминаю.

– Да откуда тебе его помнить, коль я его только что придумал, – весело, с довольством ответил Инопаш.

– Это как? – не на шутку заинтересовался богатырь, даже при этом всем туловом сел, отряхивая одёжу от налипшего сена.

– Да, бабой об косяк, – с равнодушием ответил безголосый певец, – что в башку взбредёт, то и вою в своё удовольствие.

– О, как, – наиграно, подивился богатырь, – а со смыслом как же?

– А со смыслом в моей песне полный порядок. Смыслом она необъятная, ибо пою обо всём что вокруг. Вот что вижу, то и пою.

Дунав хмыкнул, соскочил с телеги, пристраиваясь рядом с караванщиком.

– Как говоришь, что в башку взбредёт? – проговорил он с хитрецой, явно задумав какую-то шалость, хватая при этом Инопаша за калёное стремя, – надобно попробовать.

– Только не здесь! – встрепенулся караванщик в непонятном волнении, видимо в раз учуяв подвох в словах Дунава, и даже предпринял действия по отвороту коня в сторону, но не успел…

– Хайра майра ёпти хай, шахер махер баран бай! – неожиданно взревел что было мочи горластый богатырь, да так что вены на шее вздулись, чуть не лопаясь и лицо враз стало цветом переспевшей малины, выплёскивая из себя всю хрень с мутью что скопилась за последнее дни.

Скакун Инопаша с испуга брыкнул, но то что Дунав наездника придержал за стремя, сыграло с караванщиком злую шутку, и мирза кулём свалился с коня, звонко брякая при этом о высушенную до состояния камня глинистую землю.

Тележная лошадь, с которой только что слез Дунав тоже знатно испугалась, рванув в противоположную сторону в степь. Еким на телеге вскочил как по тревоге и в панике выставив свой зад к верху, медвежьими лапищами наощупь охлопывал мешки, видимо ища свою любимую колотушку, что на самом деле была приторочена к седлу его коня.

Дунав залился на всю округу диким хохотом. Эх, как резко полегчало на душе, будто все дрянные мысли выплеснул из себя вон, как помои в канаву. И так ему стало спокойно и светло на душе, будто даже помолодел годков на «цать».

Протянул он свою могучую ручищу обалделому караванщику, помогая встать, и не давая времени тому обидеться попросил прощения за его падение:

– Ты прости, Инопаш, муторно было на душе, а как, по-твоему, пропел, аж враз полегчало.

Караванщик встал, отряхнулся, потёр бок, криво сморщившись, и спокойно, без обиды простил:

– Да и хрен с тобой, Дунав, чтоб тебе залезть на бабу да забыть зачем. Только ты на будущее в одиночку пой посреди степи, чтобы лишний раз своими песнями не гонять людей на тот свет.

Караван от этих воплей встал как вкопанный, ребятки из охраны кинулись на коней, озираясь по сторонам в состоянии тревожного испуга. Тут Еким, видимо окончательно проснувшись и не наблюдая наведённого шухера озадаченно подошёл к побратиму.

– Ты почто так кричал, брательник? – с заботливой тревогой спросил он, поочерёдно переводя взгляд с караванщика на побратима и обратно.

– Это я, Еким, песню по-новому пел, – радостно ответил ему Дунав, хлопая великана по плечу.

– А меня научишь?

– Ну, отчего ж не научить?

И научил на свою и всех караванщиков голову…

Ещё через день нестерпимых пыток песнями Екима, когда певец распашной да раскидистой души в конец охрип, караван, уже чуть ли не перейдя на рысь достиг Ермановых земель. С каким облегчением Инопаш распрощался с дорогими попутчиками, кто бы только знал.

К самому кагану он в гости ехать наотрез отказался, мол у него и здесь заимка имеется и ждёт его там и кров, и стол, и услада для души с истомившимся телом. Хотя было видно, что заливается караванщик лишь для красного словца, а сам готов на любой захудалый двор постоем забиться, лишь бы подальше от громогласного Екима.

Стойбище Ерманова каганата представляло собой большое поселение по площади, размером чуть ли не с Киев. Отличалось оно от русиновых селений главным образом отсутствием строенного «огорода», поэтому и городом не значилось. То есть не имело высоких белокаменных стен, что огораживают города и те, что ворогу приходится штурмовать, стучась об них лбами. Не было и кованых ворот, что всяк примчавшийся за добычей норовит с наскоку проломить и вынести.

В общем, налетай, кто хочет, разоряй, кто сможет. Вот только почему-то желающих налетать на стойбище, не было. Не то чтобы местный каган был какой-то особенный. Так себе, средней руки каган по тамошним меркам. В степи кем не попадя пойманный, не раз и в хвост, и в гриву мутуженный, а вот в стойбище не имея стен, наоборот, сидел как за каменной твердыней. Ни одна из залётных орд на него не рыпалась. А всё потому, что стойбище в целом и было сплошное оборонительное укрепление.

Селение в степи раскинулось широко, почти ровным кругом во все стороны. С краёв на подходе сплошные подкопные хибары и провальные землянки, вырытые в разнобой. С наскока не налетишь на такие, только ноги выломаешь и коню и себе, а то и не только ноги, но и голову свернёшь.

Мощёных улиц не имеется, торённых дорог не предусмотрено. Тут даже если с миром пришёл, пока куда надо дойдёшь, сорок раз заблудишься. Два по сорок всё тут выстелешь матюгами. Три по сорок тебя обворуют, пока крутишься, а то и ограбят, отобрав последнее добро и самого немилостиво покалечив.

Боевой же наскок в этих хибарах полностью завязнет. Тут же сам Вседержитель ногу сломит как всё устроено. Лачуги моментально развалят в бурелом, ни конному, ни пешему не пролезть. А тяжёлому воину в броне так вообще по этой перепаханной норами полосе ни пройти, ни проехать. Тяжёлый конь провалится. Латник застрянет в этом погроме без какой-либо возможности выбраться наружу, не говоря уже о прорыве вперёд. Мечом в буреломе много ни помашешь, палицей ни размахнёшься, копьём ни натыкаешь.

А если хибарный погром кто трупами устелет и продвинется дальше, то упрётся в сложенные каменные лабиринты домов побогаче. Проходов там мало и все узкие, не разгонишься. Да не все проходные, многие заканчиваются тупиками, а если в них, где случился завал, считай нападение совсем пропало.

Только большая сборная орда способна подобное стойбище смести к едреней матери и добраться до кагановых белокаменных палат, устроенных в самом центре, и там упереться лбами в могучие стены, из коих те палаты сложены. И вот этот двор уже приходится брать не иначе как штурмом или долгим измором. Хотя последние ещё никому не удавалось.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66357230) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


В русской исторической литературе – Святослав. Здесь приведена транскрипция его ордынского имени по Византийским источникам.




2


Князь Игорь. Так же ордынской имя взято из Византийских источников.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения